### 1
Перейдем от звуков к запахам. Их два. Светлый, бледно-розовый цветочно-медовый и холодный, прошёптанный, землисто-плесневый.
Бледно-медовый встречает, стоит только снять смешной амбарный замок и распахнуть залатанную деревянную дверь цветочной мастерской. Он заполняет помещение облачно и повсеместно, его легкая сиреневая летучесть никак не совместима с тем, что мы увидим, открыв дверь: металлические складские стеллажи, пластиковые контейнеры, инструменты, твёрдый полумрак. Этот запах празднично щекочет нос и заставляет думать о перегретых обочинах и полянках. Иногда, если холодно, медовая туманно-слоистая облачность сжимается до заревых кулачков, в коих зажата уже не щекочущая, но остро-студёная сладость.
Холодно-землистый запах требуется разбудить. Надо снимать одно за другим разнообразные плащи и укрытия, нужно лить дождем и закапываться руками. В отличие от прошлой медовой, эта эссенция переменчива и спиралевидна. Её настроение зависит от тех вещей, которые она усваивала вчера, неделю или месяц назад, от устроенных с ними соотношений. Иногда запах поднимает прелые кленовые листья, иногда белую грибницу, затем упаковочный картон, или кугу, или красную вьющуюся слизистость. Лучше пользоваться маской-фильтром: мы имеем дело с чем-то и спокойным, и заразительным. Укладываем в обратном порядке укрытия и плащи, эссенция тихо возвращается к своему тёмному переваривающему шёпоту. Мы не знаем, что встретим в следующий раз.
### 2
Что может случиться?
Хищные почвенные клещи съедают населяющих контейнер ногохвосток и опустошают себя.
Добавлена одна минута полива, корни морской горчицы задыхаются, побег испытывает жажду, желтеет, теряет листья.
Богатый перегноем субстрат, забыв суету хищных клещей, привлекает растрепанных почвенных комариков.
Вечерний разговор активизирует оглушенные переживания-кольца, ночью они разворачиваются и расползаются плохими сновидениями.
Слегка пораженные фузариозом сеянцы пересажены в новый субстрат и обработаны снадобьем. 30% гибнут от лечения, а не заболевания.
Неловкое движение, нежный лист ломает хрупкий черешок, сосуды рвутся.
Трёхлетнее растение в первый раз готовит цветение. Первый цветок держится два дня, как и свойственно виду, затем увядает. Второй бутон вот-вот готов раскрыться — увядает, оставшись навсегда замкнутым. Неверная оценка сил.
Жду доставку оборудования. Половину забыли, вторую перепутали. Во второй раз, третий, четвертый. Традиции города. Вязкое облако неожиданных чувств. После пятой попытки что-то внутри умирает, что-то рождается.
Откуда дома берутся вредители? Из букетов — трипсы, тля, клещ, что угодно. Откуда дома берутся болезни? С фруктов и овощей — ржавчина, сухая черная гниль. Из открытого окна — всё, что породила земля.
Зимующие в здании полевки под корень съедают Portulaca grandiflora.
Растениеводка советует смывать клещей горячим душем. Помогает, но не так выраженно, как хочется. Использую отпариватель — чабрец уничтожен вместе с клещом.
Приморская чина перегружена зеленой массой, побеги вянут, бледнеют, теряют устойчивость к чужому голоду. Затем от корня поднимаются новые, яркие стебли. Затем чина вновь перегружена зеленью. Повторение. Повторение.
Кружение корней, самоудушение саженцев в питомниках. Самовозгорание зерна в элеваторах.
Определённое изящество.
Неверный выбор: само понятие сложности, я теперь думаю, соблазняет высокомерной силой, склоняет внимание к чему-то избыточно связному, делает внимание слишком тяжелым.
### 3
В замедленном пробуждении связи с новым островным местом обитания свою посредническую роль сыграли и люпины. Конечно, я не мог не собрать их семена. И вообще, разве можно равнодушно пройти мимо этих бархатно-шерстистых, жемчужно-сизых стручков? Не отложить парочку в карман, на потом?
Сеянцы взошли легко, дружно, быстро. Листья-звезды появлялись один за другим, увеличиваясь в размерах. Я узнал, что черешки люпиновых листов хоть и светлы, в отличие от стручков, но также нежно-бархатисты. Я узнал, что основания черешков украшены двумя острыми красными прилистниками.
Несмотря на рекомендацию Теофраста считать люпины дикими по нраву и не любящими ухода, мне пришлось их часто пересаживать в стремлении успевать за их свободным ростом. Я узнал, что корневища люпинов крепки, сочны и продуктивны, готовы запускать новые надземные тела по соседству с предыдущими.
Долгое время я не мог понять, в чем же заключается дикий нрав люпинов — их листья-пальмы, несмотря на выращивание в контейнерах под искусственным светом, радовали оттенком, рисунком, статью.
Итак, они заболели. Новые листья стали появляться реже, обретать меньший размер и тонус. Старые листья начали полегать на субстрат, бледнеть, желтеть, ржаветь. В худший момент среди блеклых полуживых пучков, в которые превратились люпины, выделялась лишь парочка молодых, но уже поквелевших листьев. Этот худший момент помог мне понять, что же именно происходит с растениями — они оказались поражены грибными инфекциями, определенными видами мучнистой росы и ржавчины. Еле заметная белесая пленка на сильных свежих листьев постепенно их изматывала, делала уставшими, тяжелыми — и тогда они ржавели.
Мои попытки помочь затрагивали вариации в питании растений. Предполагалось, что избыток одних элементов или недостаток других приводит к рыхлости, мягкости листовой ткани, делая её особенно уязвимой для поражения инфекциями. Что ж: зола, конский навоз, гуматы и прочие снадобья, кажется, не сильно облегчили страдания люпинов. Впрочем, пройдя наихудший период, кое-чего они достигли самостоятельно; они достигли печального, но жизнеспособного равновесия со своими зараженностями, определенного соотношения скоростей роста и паразитирования — новые листья появлялись и развивались не настолько быстро, чтобы вытолкнуть инфекцию из жизненной сферы; а болезнетворная популяция, со своей стороны, охватывала люпины не настолько быстро, чтобы загубить их насовсем.
Мне нравилось это жизнеспособное, но и печальное равновесие. Оно, как мне казалось, основывалось на спокойной, паутинной, безусильной работе микро-вдохов-мини-выдохов, и вовсе не рассчитывало на заряженные твердые удары, наподобие тех, что успокаивают обеспокоенную растениеводческую мысль ножницами, ядами и дымом.
Я благодарно наблюдал за этой безусильной работой, но не оставлял собственных участий в ситуации. Пересадил люпины в намного больший контейнер с более питательной почвой (включившей новинку: кофе). Направил на растения небольшой техногенный поток воздуха — в помощь испарению и поглощению. Дипломатико-математический успех люпинов в взаимоотношениях с инфекцией и меня настроил на иной лад, я перестал думать о своих действиях как направленных, как о действиях, знающих причины и жаждущих результата. Они стали ощущаться и замышляться мною как действия по смягчению и драпировке того места, где происходит разговор растений и микроорганизмов. Своевременно появившийся стакан воды может стать поводом для плодотворной приостановки в напряженных переговорах, и я хочу, чтобы моя роль в сциапонических сюжетах была такова, была поводом, а не двигателем.
В последнее время люпины значительно преуспевают в крепкости, обильности, движении. Роса и ржавчина никуда не делись — но отступили на край растительного горения, украшая изношенные, склонённые листья.
Жизнеспособное и уже менее печальное равновесие — для тенеделия, однако, незаменимое именно в качестве равновесия, не переходящего в чистоту полного исцеления.
### 4
На улице поздний балтийский май — холодно, дождливо, вентиляционная установка соседнего здания пропитывает цветочную мастерскую шершавым, еле ощутимым, где-то по картону кожи, гулом.
Я готовлю горячий напиток, достаю чайные пары из бабушкиного сервиза. Крытые люстром, в виньетках — галантные сцены. В СССР эти сюжеты почему-то благочестиво звались «мадоннами», хотя на моём фарфоре (и это типично) запечатлена сцена флирта двух женщин в античных нарядах, не без участия притаившегося в кустах амурчика. Пышная барочная позолота контрастирует с металлическими складскими стеллажами, пластиковыми контейнерами, строгой торцовочной пилой и всей прочей гаражно-дачной атмосферой теневодческой комнатки. Люблю этот контраст, но признаю и сюжетную неслучайность: без Амура сциапоника не случится.
Это сложнее всего. Это сложнее, чем вывести грибные инфекции или паутинных клещей (не сможете). Это сложнее, чем заметить свой страх, вызванный полным отсутствием насекомых. Ведь раз мы — тени, то мы не можем видеть. Не можем увидеть Амура, сциаамура.
(Понесу ли я однажды наказание за эти неологизмы?)
Поговорим о теневых петлях. Теневые петли — это ключевое метаболическое понятие сциапоники. Оно запечатлевает специфический способ отношений, а также связанный с ним прием, технологическую операцию, а также связанное с ним чувство, переживание.
Мы привыкли думать, что есть вещи, и есть отношения между вещами. Звездочки и лучи-прикосновения, лучи-послания, лучи-вторжения которые они друг другу шлют. Теневая петля работает по другому. Для неё нужно, чтобы отношением между двумя звёздочками стали не сильные нитевидные руки, а еще одна, третья звезда. Которая, развоплощаясь, делается тенью, окутывает тенью других, делает возможным то, что было невозможно раньше. Всё это происходит без твёрдого замысла или желания, зачастую как побочный эффект. Пример настолько простой, что уже, пожалуй, даже и весьма запутывающий: пчелы, собирающие цветочный взяток — и переопыляющие их, делаясь для растений теневой петлей.
Людское растениеводство полно теневых петель. Поливая светопитаемые создания на своём подоконнике, вы делаетесь теневой петлей между ними и водой — которая в заданных условиях не придет в почву привычными для открытой земли способами. Но — важное уточнение. Теневой петлей вы делаетесь, если перестаёте следовать своему удовольствию и замыслу, по крайней мере, в основном. Если, поливая растения, вы любовно их обнимаете, напевая нежные колыбельную — вы не развоплощаетесь в теневую петлю. Вы вступаете в отношения.
Сциапоническим же ваше действие становится, когда вы, совершая его, испытываете определенное сочетание технически-отстраненного спокойствия, деликатной холодной вовлеченности и нежной растерянности. Однажды испытанное, это состояние не может быть утеряно.
Само это чувство является не столько катализатором тени, сколько признаком того, что теперь вы действуете не как плотное тело и не среди плотных тел — но среди прочих сил и созданий, чьи свойства и способности вам неизвестны, и чьё участие в жизнеситуации может привести — с точки зрения плотных тел — к наиболее странным явлениям.
Я не обязательно имею в виду что-то магическое, скорее даже наоборот. Отношения с машинами, особенно с их длинными сборками для нас очень во многом являются теневыми. Взаимодействуя с многосоставной техносетью вы рано или поздно почувствуете, что лишены теперь и точки опоры, и точки намерения. Можно совершать действия — но невозможно контролировать, предсказывать, хотеть.
Или люди. В "Годах странствий Вильгельма Мейстера" героини и герои взаимно-грациозно вовлекаются в плотное кружево из теневых петель. Когнитивный флирт, либидинальная наука, аристократическая анархия — в прохладных ароматных сумерках они неторопливо собирают друг из друга нейтронный взрыв. Эта книга сильно напугала меня однажды.
Но, кажется, время вернуться к Сциаамуру и галантным чашкам.
На улице поздний балтийский май — холодно, дождливо. Иногда это тёмная зима, иногда тихое солнечное субботнее утро, иногда это середина суетливого шершавого дня.
Я готовлю горячий напиток, достаю чайные пары из бабушкиного сервиза, готовлюсь встречать гостей. Чьих? Я не думаю, что они предназначены мне. Не рискую думать также, что они являются к тене-живущим растениям. Для чего и кого тогда мы здесь присутствуем?
Что-то определенно происходит. Хотя бы рассказы о конкретных сциапонических индивидуальностях, собранные и ясные или же поверхностные и уклоняющиеся. Или круассан рассыпается шелухой на кафельный пол. Или стало тихо, и слышна работа светодиодных драйверов: помним этот маячок. Или комарики-сциариды тонут в чае. Или разговор не клеится. Или можно ощутить запах морской горчицы. Или сделать контент для социальных медиа. Или тля с чьего-то пальто возможно, окажется новой участницей сциасцены.
Хотя, все-таки, я действую в своих интересах? Впрочем — все мы. Морской горошек, закидывающий объятья на морской овес, действует в своих интересах. Клещи-фитофаги, выпивающие на листьях овса спиральные каракули, действуют в своих интересах. Зашуршавшие посреди чаепития мыши действуют в своих интересах.
Мы бываем довольны или разочарованы, обессилены или расцветши; мы — паучье, припасающее теневые петли.
Возможно, в стене шуршит Амур, а не мыши. Кто-то молча смотрит, как я поливаю морской горошек. В почве под люпинами извиваются полупрозрачные, но в черных масках личинки комариков-сциарид. На улице льёт дождь.
Есть возможность прийти в гости.
### 5
Теплый июньский вечер, чина приморская недавно сбросила листья, дягиль поражен клещом, росянка призвана стать трофической парой для комариков-сциарид — а в гостях Иван, и в нашей беседе появляется мысль, позволяющая множество свежепоявляющихся странных парахудожественных, квазинаучных, псевдожизненных, суб-институциональных занятий (среди которых и теневодство) воспринимать как первую кипрейную поросль на пожарище, первые беспокойные пятнышки в безупречной угольной чистоте.
Речь идет о разнослойной недообитаемой пустоши, охватывающей как жизненные миры смыслов и значений, так и жизненные миры органических созданий и их сообществ, включая человеческие. Последние — мы — считают себя ответственными за происходящее, но оставим это мнение за пределами данного текста.
Обратим же внимание на то, что упругозаселенные, глубоко-само-преемственные, внутренне напряженно-сбалансированные миры не так уж гостеприимны к новому — если только оно не заключается в прибавлении нюанса к ответственной подвижной саморегуляции.
Также отметим, что именно подобные миры (будь то смыслов или созданий, или мир одновременно того и другого, например, тропический лес) мы считаем сложными.
О, это неотвратимое сложное!
Сложность — антифундамент сциапоники. Идея прочная и подстилающая, предлагающая в любом случае сомнения удобную поддержку — и мы вынуждены раз за разом проделывать работу по отказу от этой поддержки и основания. Вот и теперь:
Вспомним Патагонию и попытку захватить её сложность. Схема этого действия не появилась на пустом месте. В течение определенного периода я считал что искусство в целом и сциапоника в частности способны «спасти» природную сложность через подражание, перенимание. Спасти от той самой пролитой пустоши. Эту, безусловно, чрезмернейше самонадеянную миссию я вскоре, образумившись, сократил до попытки способствовать (ассистировать) миграции сложности из одних сфер в другие; из погибающих в пока еще дышащие. Впрочем, и это довольно нагло, а также, как я думаю ныне — сложность непереселяема. Да и в сложности ли дело? Она ли заставляет сердце трепетать и хотеть прожить ещё немного?
Когда-то, будучи отроком, истомленным заводскими окраинами провинциального депрессивного города, я находил чувственное спасение в фотографировании природы — осознанно или нет выделяя в ней образы, встречаемые в советских фотоальбомах или меланхолической пейзажной живописи: затянутый ряской лесной пруд, осоковый кочкарник да красная сосна на фоне неба.
Оказавшись впервые в странах, которые формировали западный вкус к парковому искусству и природной образности — и найдя там романтические пейзажные парки, я был поражен перетекающе-тройственной взаимосмежности образца, идеала и копии. Подобные парки надолго стали моими любимыми. Они казались сложнее и глубже. Сложнее!
Теперь, спустя много лет, они утомляют меня своей бесплодной тяжеловесностью. Я не нахожу в них ни природной, ни своей собственной сложности. Наоборот, скромно расчерченный, плоский партерный садик в голландском стиле, с одинокой белой Артемидой или Адонисом в неприютном центре делает меня тревожно-счастливым. Эта природно-эстетическая конструкция прошла долгий (и не заслуживающий безусловное сочувствие) путь, давно успела омертветь, утратить свой жизненный мир значений; она стала опустевшей — подобно знакомым с детства лесам, ныне сожженным и малым рекам, ныне отравленным — но опустевшей иначе, с каким-то таинственным червячком внутри чёрной души. Для современного ума это кажется невероятным: тень тайной жизни внутри симметричных умозрительных инерционных контуров — а не среди живописных рощ и будоражащих скал. И тем не менее, вот он, червячок:
Этот червячок очень важен для сциапоники.
Кажется, в опыте с кражей Патагонии была допущена да же ошибка, что и в идее ландшафтных парков: стремление устроить начало своего движения с того места, где чье-то иное, природное движение было завершено и замедлено. Сложность — это зрелый финал. Невозможно подражать глубоко ставшему, подробно живое уже не переселится в новые странные края.
Но вот червячок — тихий теневой червячок пустых оболочек — какие миры он может населять? В каких мирах он может появиться? Какой кокон ему придется по нраву?
Теневодство может это узнать — да, через подражание — но подражать следует совсем не сложности.
Подпишитесь на рассылку чтобы узнать о выходе книги.