В московском Зоологическом музее очень много живописи. Кажется, ни в одном другом научном музее столько нет. Над витринами сотни изображений биологических видов в естественной среде и портретов ученых. Свободного места на стенах почти не осталось, как будто экспозиционеры поставили задачу заполнить все пустое пространство под высокими потолками. Картины выполнены в манере советского реализма, пыльные, похожие на ископаемые артефакты, свидетельства другого времени (и другого места).
- Времени расцвета индустрии социалистического реализма. (И места, огромной территории, которую надо было под завязку наполнить политически корректными образами.)
- Времени, когда учения Маркса и Дарвина взаимовыгодно дополняли друг друга. Теория естественного отбора на службе у государственных интеллектуалов придавала некоторую естественность борьбе за светлое будущее, и, таким образом, обретала политическое значение. (И благодатного места, озаряемого светом истины, обетованного островка поcреди тьмы внешней, где был плачь и скрежет зубовный.)
Время прошло. (Место изменилось.) Маркс с Дарвином больше не дружат как раньше. Истинные учения множатся и конкурируют между собой за возможность озарять. А что будет дальше никто не знает, потому что будущее непредсказуемо.
Примерно такие мысли посетили меня на выставке Ильи Долгова «Азой» в Зоологическом музее (того самого Долгова, который выпускает «Лесную газету»).
Я увидел две роли искусства в естественнонаучном музее. Живопись на стенах играла вспомогательно-декоративную роль. Хочется даже сказать спортивно-развлекательную. Картины, хоть и забавляют своей наивностью, но лишены видения, как будто школьные физруки их рисовали. На их фоне выставка Долгова мало чем отличается от регулярной экспозиции музея. И посыл во многом схожий. Он, также как и зоологи, исходит из предположения что любой организм надо рассматривать в непрерывной пространственно-временной связи со всеми остальными организмами.
Так, например, существует непрерывный ряд маленьких шагов, ведущих по “генеалогическому древу эволюции” от насекомого, скажем, жука-оленя, до млекопитающего, допустим, оленя. Начиная с жука, можно составить такую последовательность животных, близких к предыдущему члену последовательности как к родному брату, которая достигла бы высшей точки в олене. Это возможно при условии, что и насекомое, и млекопитающее имеют общего предка, хотя бы и очень далёкого. Для Долгова таким первопредком, началом формообразования, первопричиной и питательным бульоном является вымышленная эпоха Азой (а - приставка отрицания, ζωή от др. греч. — «животное», «живое существо», хотя автор не указывает этимологию). Современное многообразие форм - живых и неживых - произошло от Азоя. Таким образом, Азой неявно присутствует в каждом и повсюду. Долгов пытается разглядеть далеких предков, Азоидов, в оркужающей нас повседневности. Другими словами, пытается найти универсальные законы формообразования.
Но в отличие от ученых, занимающихся в тем же самым, Долгов пренебрегает научной точностью метода. Он также как Дарси Томпсон прослеживает трансформации очертаний жука-оленя в очертания оленя, но не использует для этого миллиметровку и логарифмическую линейку. Также как Рене Том отсеивает зерна устойчивости от плевел катастроф, но без дифференциальной топологии. (Мне было бы интересно посмотреть на художника-дифференциального тополога. Но вряд ли такой громозкий аппарат найдет понимание у публики, да и у менеджеров современного искусства, по крайней мере сейчас. Самое близкое - это работа оператором грасхоппера в сфере дизайна интерьеров.) Долгов, к счастью или к несчастью, презирает математику и точные приборы. Его взамоотношения с объектом исследования ничем не опосредованы, Азой имманентно присутствует в нем самом и в окружающей его повседневности. Он представляет начало биологической жизни не как сухую математическую абстракцию, а как коллекцию найденных артефактов и вырванных им из повседневности минималистских конструкций. Только исследовательская интуиция подсказывает Долгову на что обратить внимание и что выбрать для субъективной архивации.
Можно сказать, что рабочий инструмент Долгова — phenomenal self model, а он сам «супер-ученый Мэри», покинувший ахроматический бункер верифицируемого знания.
В строго научном смысле, Долгов шарлатан и еретик, паразитирующий на научном прогрессе. Подобная антинаучная ересь, полученная на основе оптических иллюзий, была популярна XVII веке. Многое из трудов Гука, Ливенгука и других впоследствии было признано ошибкой.
Ученый, напряженно всматривающеийся, распознающий в явлениях природы регулярное и понятное, часто оборачивается шарлатаном, заблуждающимся исследователем. Его ошибки становятся его вкладом в науку. Несоответствие между данными наблюдения и вычисления неизбежно, оно является постоянной особенностью физических наук.
Идеи Гёте о феномене цвета долгое время представлялись околонаучным бредом. Он отказался от рассмотрения цветности как постоянной характеристики, измеряемой с помощью спектрометра. По его утверждению, цвет зависит от индивяидуального восприятия. «Слегка склоняясь то в одну, то в другую сторону, природа колеблется в предписанных ей пределах, — отмечал он, — и таким образом появляются все многообразные состояния явлений, которые представлены нам во времени и пространстве». Качественные обобщения природы цвета, предпринятые Гете, это один из лучших примеров радикально конструктивистской модели познания — описывая мир, мы его меняем.
И последнее. Недавно прочел у Любарского как он сравнивает ученых с детьми. Есть такой психологический тест для детей, называется «умная Салли»: «Перед ребенком выступают две героини, Салли и Анни. У Салли - корзинка, у Анни - коробка. Салли получает на глазах ребенка от экспериментатора игрушку, скажем - леденец или шарик. Она кладет игрушку в свою корзинку и уходит. Пока ее нет, Анни вынимает из корзинки игрушку и кладет в свою коробку. Потом Анни уходит. Салли возвращается. Экспериментатор спрашивает ребенка: где будет искать игрушку Салли? Дети до трех лет включительно уверенно указывают на коробку. И только примерно с 4 лет они показывают на корзинку. Интерпретируется это так: ребенок в три года (и ранее) не может справиться с доминантой выражать свое знание о том, как на самом деле устроен мир. Он ведь знает, что игрушка в коробке, потому и указывает на нее. И лишь в 4 года приходит тонкое понимание, что другие могут иметь иное, неправильное знание о мире и вести себя в соответствии с этим своим неправильным взглядом.
Так вот, у естественников молотком вбито детское убеждение насчет правильного устройства мира. Все прочее они искренне полагают субъективными штучками, не имеющими отношения к настоящему устройству мира. Для них в мире нет Салли и все вопросы обращены к ним, и каждый естествоиспытатель свидетельствуют об истине - о том, что видел, а прочее - от лукавого.»
